Интервью с Миа Сегал
Томас Ханна
Интервью с Миа Сегал, взятое Томасом Ханной, впервые опубликовано в журнале Somatics, осень/зима, 1985-1986 гг. Позже также опубликовано в антологии Bone, Breath, and Gesture: Practices of Embodiment под редакцией Дона Хэнлона Джонсона (Don Hanlon Johnson). Данная версия взята с сайта Академии MBS, с предисловием Мэри Моррисон.
Представляем глубокомысленное и содержательное интервью с Миа Сегал, соучредителем Академии MBS (Mind Body Studies). Интервью взято Томасом Ханной в 1985 году для журнала Somatics. Миа рассказывает о том, как она начала работать с доктором Фельденкрайзом, и делится своим пониманием его метода и их совместной работы. Она рассказывает о своем богатом опыте, начиная с ранних лет жизни, о том, как она росла в семье ученого, о переезде в Лондон, об изучении техники Александера и своей работе в качестве преподавателя техники Александера, рассказывает о годах, проведенных в Японии, где она получила черный пояс по дзюдо. В завершение Миа размышляет об идеях Милтона Эриксона, о личности доктора Фельденкрайза и о его планах в отношении развития своего метода. Я не встречала эту статью ранее, и мне она кажется очень интересной.
Мэри Моррисон,
Фельденкрайз-практик, координатор обучающих программ Академии MBS
Введение
Моше Фельденкрайз. Захватывающая работа гения, методы Фельденкрайза: один — это индивидуальная работа с учителем (функциональная интеграция), а другой —это групповые занятия с указаниями учителя (осознавание через движение), обучают человека тому, как освободиться от узких рамок привычных стереотипов движений, которым мы обучаемся в нашей культуре, и как обрести большой диапазон движений и жизни. Эта работа оказала огромное влияние на медицинскую практику физической терапии, поскольку ограничения в движении связаны с травмой и освобождение от таких ограничений способствует значительному снижению боли.
Миа Сегал — одна из основных преемников учения Моше Фельденкрайза (1904-1984). Она работала с ним на протяжении многих лет и помогала в подготовке открытых тренингов, поэтому она может дать уникальное объяснение этого метода. Миа обучает специалистов, работающих по методу Фельденкрайза, в Израиле.
Интервью с Миа Сегал
Ханна: Когда вы были молоды, вы изучали израильское подполье и писали о нем. Ваши родители хотели, чтобы вы стали писателем?
Сегал: У меня были все основания для этого. Мой отец был главным редактором «Давар», газеты рабочего движения в Израиле, в то время самой крупной. Меня учили гордиться знанием литературы, поэзии и Библии. Моя семья очень высоко ценила умение красиво выразить себя в письме.
Моя мама родилась в Иерусалиме и преподавала там иврит, в то время когда в школах преподавали другие языки, а дома говорили на идише. Мама объединилась с другими учителями, чтобы совершить революционную перемену — преподавать иврит в школах. Она гордилась тем, что говорила на иврите правильно и поэтически, с правильным произношением.
Ханна: Ваш отец был писателем или больше ученым?
Сегал: Я бы сказала и тем, и другим. Когда в 1948 году Израиль был объявлен государством, в нем еще не существовало законов. Моего отца попросили принять участие в разработке законов, и он оставил работу в газете, чтобы заняться этим.
Ханна: При этом он не был юристом?
Сегал: В детские годы в России мой отец учился в двух самых известных религиозных школах. Будучи илуем (вундеркиндом), он стал раввином.
Он приехал в Израиль со «второй волной» иммиграции, так же, как и создатели нашего государства. Палестина (в то время) находилась в подчинении у турок; во время Первой мировой войны мой отец, как и другие, был призван служить в турецкую армию, поэтому он бегло говорил на турецком языке. После войны мы находились под мандатом Британии. В то время мой отец изучал право. Он глубоко изучил еврейские, турецкие и британские законы, приобретя необходимые знания для разработки и подготовки новых израильских законов. Помимо этого, в израильском государстве существовала языковая проблема, т. к. прежний библейский словарь не охватывал всех новых понятий. Чтобы ликвидировать этот пробел, была основана Академия языка иврит, и мой отец стал одним из ее почетных членов. Его библиотека, книги и рукописи в настоящее время хранятся в академии, в специально отведенном месте, которое посвящено его памяти.
Ханна: Вы служили в армии?
Сегал: Да, служила.
Ханна: И работали в газете?
Сегал: Я никогда не работала в газете. Я помогала в сборе материала, написании и редактировании истории Хаганы — израильской подпольной организации обороны. Я занималась написанием, а не телесными практиками.
Ханна: Когда вы впервые реально столкнулись с профессиональной работой с телом?
Сегал: После того как я вышла замуж. Однажды у Мориса был приступ и он не мог дышать. Я никогда ничего подобного не видела. Это был настоящий шок — я думала, что он умирает. Морис сказал, что с ним такое бывало и раньше: это была астма. Он вызвал доктора, который дал ему лекарства, и казалось, что все опять хорошо. Однако неделю спустя с ним опять случился приступ и я не могла ничего понять, поскольку не имела никакого опыта из области болезней и здоровья.
В 1952 г. Морис попал в авиакатастрофу и получил ранение, ему нужно было отправиться в Англию для проведения серии операций на ногах. Помню, я тогда подумала: «Ноги со временем заживут. А я выясню все об астме». Я была по-прежнему напугана и полна решимости разобраться. В Англии я спрашивала всех, кого встречала: «Что вы знаете об астме?» В конце концов мне встретился студент-медик из Южной Африки, который сказал: «Да, я знаю об астме. Если вы хотите найти человека, который сможет помочь вашему мужу, то обратитесь к Чарльзу Нилу. Он практикует метод Александера».
Я пошла к Чарльзу Нилу, который мог помочь. Морису было разрешено покидать больницу между операциями, и мы отправились на консультацию. Чарльз сказал: «Вы не знаете, как правильно дышать. У вас плохие дыхательные привычки». Это было откровение! После двух-трех сеансов, проведенных Чарльзом, Морису стало намного лучше. Он узнал, как можно устранять приступы, и у него исчез страх потери контроля. Я спросила Чарльза: могу ли я научиться тому, как помогать Морису в будущем, когда мы вернемся в Израиль. Он ответил: «Я не провожу официальное обучение, но вы можете остаться здесь и наблюдать за тем, что я делаю». Чарльз был знаменитым учеником Ф. М. Александера.
Ханна: Тогда оба брата Александер были живы? (Альберт Редден Александер, брат Фредерика Матиаса Александера и его первый ученик и ассистент. — Прим. пер.)
Сегал: Не знаю. Я поняла, что между Чарльзом и Александером была ссора. Чарльз пошел своим путем, взяв с собой некоторых учеников Александера. Финансовую поддержку ему оказывала Изабелла Криппс, жена министра по делам колоний. Он открыл центр Изабеллы Криппс.
Я наслаждалась своей работой в центре. Хотя я не была студенткой официально, Чарльз потребовал, чтобы я самостоятельно прошла курс анатомии. Он дал мне список предметов, которые мне необходимо было изучить. Это был мой первый контакт с человеческим телом. Спустя два года Чарльз сказал: «Думаю, что я дам Вам здесь комнату, где Вы сможете начать практиковать с людьми». В то время в центре работали лишь немногие: Чарльз, Эрик де Пейер, миссис Гибсон и Луис Кэинк. Так я и начала эту работу.
Ханна: Они были официальными инструкторами или подрабатывали?
Сегал: Я ничего не знаю о других учителях, работавших по методу Александера в то время, это сейчас их стало довольно много.
Ханна: Чарльз Нил дал вам что-то вроде разрешения практиковать?
Сегал: Чарльз дал мне письмо, где говорилось, что я могу учить, но он не упоминал об учениках — никаких официальных учеников. У меня было разрешение развиваться дальше и работать, и я чувствовала, что моя работа была эффективной. Я занималась этим два года. А потом мы вернулись в Израиль.
Когда появились дети, я перестала работать. Потом Чарльз Нил написал, что собирается приехать в Израиль повидаться со своим другом Моше Фельденкрайзом. Конечно, я была в восторге.
Ханна: Вы не были знакомы с Фельденкрайзом на тот момент?
Сегал: Нет, но я слышала о нем. Он был очень известен. Знала, что он работал с Бен-Гурионом. Моше как раз искал ассистента для работы, и Чарльз порекомендовал меня.
Ханна: Какими были отношения Нила и Фельденкрайза?
Сегал: Они уважали друг друга и были друзьями.
Ханна: А с Александером?
Сегал: Я слышала, что когда Моше жил в Англии и работал над книгой “Body and Mature Behavior” («Тело и зрелое поведение»), он встретил Александера. Моше всегда говорил, что у Александера были лучшие руки из всех, что он когда-либо ощущал. Если я правильно помню, то Моше показал ему свою книгу, и Александер сказал: «На самом деле, ты переписал это из моей книги!» Я думаю, что на этом их отношения закончились.
Как я понимаю, Александер был требовательным в отношении работы: он четко определял положение головы, спины и тела. Все должно было быть именно так, и отклонения не допускались. Как я понимаю, сейчас последователи техники Александера стали более гибкими в этом плане.
С другой стороны, Чарльз Нил немного расширил сферу деятельности, хотя и он ограничивался работой только с головой, шеей и спиной. Он был очень открытым и организованным во всех отношениях. Он был удивительно ловким: он мог войти в комнату и запрыгнуть на стол без всякой видимой подготовки — как будто он просто прогуливался. От него я узнала, насколько важной может быть высокая чувствительность прикосновения.
Ханна: Когда вы решили стать ассистенткой Моше Фельденкрайза?
Сегал: Интересно, как это произошло. Я сказала Моше: «Я не могу сейчас с вами работать. У меня дети, сыну четыре месяца; я слишком занята». Он ответил: «Тогда просто приезжай и посмотри, чем я занимаюсь».
Я приехала на следующий день. Моше жил в небольшой квартире на улице Нахмани. Я вошла в маленькую комнатку, на кровати, скрестив ноги, сидела старушка и вышивала. Ей было под 90.
«Я пришла к Моше», — начала я.
«Садитесь»,— ответила она. Продолжая вышивать, она вдруг сказала: «Я потеряла иглу. Девушка, помогите мне ее найти». Мы обыскали все, но не смогли ее найти.
Я сказала: «Может быть, вы найдете ее завтра».
«Завтра! Вы знаете, кем бы я была, если бы сказала «завтра»?!»
«Кем?» — спросила я.
«Девственницей!» Это было удивительное заявление для еврейской женщины ее возраста и традиций. Так я познакомилась с матерью Моше.
Моше вошел и сказал: «Рад, что вы пришли. Давайте пройдем в мою комнату». Я никогда не забуду тот день. Помню даже детали комнаты: цвет покрывала на кровати, стол, стулья. «Ученик» лежал на кровати. Моше сел рядом и поднял его голову руками. Несмотря на то, что мой опыт работы с людьми составлял более двух лет, я никогда еще не видела подобного качества работы. Это было похоже на то, что делал Чарльз Нил и чему я научилась. Но было качественное отличие — возможно, это было осознание цели и целостности подхода, которые были для меня новыми. Я поняла, как много я еще не знаю. Потом я приходила туда каждый день, чтобы просто наблюдать и учиться. Это все началось в 1956 г.
Моше был прекрасным учителем. После каждого занятия он спрашивал, есть ли у меня вопросы. Если они были, то он отодвигал в сторону все бумаги и книги, брал лист бумаги и разъяснял то, что он только что делал. Его объяснения были превосходны, он очень четко формулировал причины своих действий, никогда не торопясь. Иногда он заставлял людей ждать, чтобы разъяснить то, чего я не могла понять. Он был выдающимся учителем.
Много лет спустя Моше как-то заметил: «Знаешь, я сделал из тебя самого замечательного ученика».
А я ответила: «Это еще ничего, Моше! Я сделала из вас замечательного учителя!» А он действительно им стал.
Ханна: И вскоре после этого вы начали работать?
Сегал: В действительности я не знаю, когда начала работать. У Моше был особый способ обучения и формирования моей уверенности. Однажды я осознала, что уже работаю, и при этом поняла, что не знаю, когда именно я начала работать.
Ханна: Он всегда пользовался кушеткой?
Сегал: Нет, это удивительно, но его изобретениям не было конца: кушетка, стул, валики, сидячее положение, положение на коленях… Он мог запросто использовать любое вообразимое средство и положение. Он был очень изобретательным и совершенно свободным в своем подходе.
Я поддерживала переписку с Чарльзом Нилом, делясь с ним своими открытиями и опытом. Чарльз написал: «Учись, однажды я приеду и тоже буду у него работать. Он делает такое, чего я не умею».
К тому времени Моше уже считался членом моей семьи — он стал «братом» Морису и мне и «отцом» для моих детей. Мои родители близко познакомились с ним, с интересом слушая его рассуждения и истории. Он обычно проводил с нами выходные, и, казалось, ему это очень нравилось. Он знал всех наших друзей и участвовал в воспитании наших детей. Иногда он просил нас всех лечь на пол, и мы делали «упражнения».
Ханна: Был ли Моше известен благодаря своей работе с израильским правительством или благодаря своим трудам в области электроники?
Сегал: Он стал известен в основном благодаря своей работе с Бен-Гурионом. Люди рассказывали друг другу, что он может помогать чудесным образом, и они стали приходить к нему с различными проблемами — с болями, с проблемами в движении и т. п. Некоторые приходили, когда врачи не могли им помочь; другие — для саморазвития или для того, чтобы повысить мастерство в спорте, танцах или гимнастике.
Задолго до того как я стала работать с Моше, он начал вести уроки, которые мы сейчас называем ATM (Awareness Through Movement — осознавание через движение). Некоторые люди приходили на такие уроки регулярно на протяжении 30-40 лет. Я ничего не знала об этой стороне его работы. Мой опыт был связан с функциональной интеграцией (хотя тогда это так не называлось). Я помню, как Моше сказал мне: «Если хочешь работать со мной, предлагаю тебе попробовать ATM». Я удивилась и спросила: «А что там изучают?» Это оказалось замечательным опытом, который позволил мне лучше понять себя саму и все то, что я делала. Долгое время у меня было необыкновенное ощущение, что это магия. Я сказала Моше: «Как ты готовишь новые уроки?» Казалось, что ему не нужна была подготовка. Я приходила на работу, и он говорил: «Сейчас четыре часа — пора начинать урок». Он ни разу не опоздал на эти уроки за те 15 лет, что я была там, и ни разу не пропустил ни одного занятия. Он всегда оставался верным своим ученикам и своей работе.
Ханна: Вы думаете, он импровизировал?
Сегал: Да. Однажды, когда мы только собирались на занятие, я спросила его, какой урок он планирует на сегодня. Моше ответил: «Я это решу по дороге туда».
Ханна: Он когда-нибудь объяснял, как начал планировать уроки таким образом?
Сегал: Да. Когда он бывал у нас, мы часто сидели и обсуждали, как он готовился к уроку, а затем он это показывал. Он говорил: «Смотри, я думаю: как я двигаюсь, чтобы сделать это?» Затем он показывал мне, как он осуществлял этот процесс в своем теле. Другими словами, он делал то, что было необходимо, чтобы обнаружить, как сделать движение более эффективным; какими были связи; какие изменения появлялись в дыхании; что происходило с его шеей или спиной. Он говорил: «Вот что случилось с моим дыханием, и вот что происходит с моей шеей…» Он исследовал своё тело часами, чтобы обнаружить происходящий процесс и его связи. Я часто приходила домой и видела, как Моше лежит на полу с ногами, направленными в потолок, и головой вниз, исследуя что-то. Его никогда не беспокоило, был ли он один или среди друзей, — он делал то, что считал нужным. Иногда он восклицал: «О!» — и ложился на ковер, а наши друзья уже привыкли видеть его в таком положении. Он извлекал уроки из своих собственных внутренних наблюдений, отслеживая, какие движения происходят в его теле. После этого Моше анализировал этот процесс, наблюдая за тем, что происходило внутри и как именно.
Однажды я пошутила: «Моше, чему вы собираетесь учить их сегодня?»
Он ответил: «Ты не понимаешь. На самом деле, я всегда учу одному и тому же движению, только под разным соусом».
Ханна: Что он имел в виду, по вашему мнению?
Сегал: Что бы вы ни делали, первоначальное зарождение движения или побуждение всегда одно и то же; однако к этому можно подойти по-разному. Отличие заключается в том, как это делается.
Как вы инициируете действие? Моше изучал, как выполнять движение и какой способ является самым простым, эффективным и точным: как работать настолько слаженно, чтобы в процесс движения в одном направлении включалась бы каждая часть вашего тела; или чтобы даже мизинец на ноге двигался в унисон с головой, повышая эффективность этого действия. Даже если вы не видите движение мизинца, от него не должно исходить помех. Те части вас, которые не сознают, что есть некоторое движение, мешают, а не помогают ему. Каким образом удержать различные части тела от вмешательства? Начинайте осознавать, что у вас есть такие области. Вот в чем заключается его гениальность: в открытии и дифференциации этого процесса.
Ханна: Составляющей гениальности Моше была его чрезвычайно высокое самоосознание. Вы замечали это в нем? Разъяснял ли он, как самоосознание и движение — «осознавание через движение», которое из этого следует, — перетекали в функциональную интеграцию?
Сегал: По мере того как я работала руками, я все лучше осознавала свое тело; а когда я начала выполнять его уроки осознавания через движение, лучше поняла, как работать с другими людьми. Он не заставлял меня выстраивать сознательную связь между движением и самоосознанием. Таким образом, он был хорошим учителем в японской традиции. Моше как японский мастер позволял вам получить опыт, прежде чем начинал что-то обсуждать. Он наблюдал и ждал, пока не понимал, что я готова. У него был особый способ использования рук (способ, который мы теперь применяем в функциональной интеграции). Вы даете человеку почувствовать некую организацию его тела. Только когда вы отмечаете, что у него появилась осознанность, вы указываете на это словесно. Он учил меня так же: когда я наконец понимала, что делала, мы начинали это обсуждать.
Ханна: Вы работали с Чарльзом Нилом и с Моше. Где еще вы получили важные знания о теле?
Сегал: Может быть, в дзюдо. Моше рассказывал замечательные истории о своем опыте в дзюдо. Он был великим рассказчиком, и с ним происходило много удивительных событий. Когда он рассказал о том, как приехал в Израиль в числе первых и воевал с арабами, я понимала, что он прошел через этот опыт. Он больше не занимался дзюдо, но любил говорить о нем. Ему было тогда 50 или 60 лет, он утверждал, что ему было 60.
«Но Моше,— недоумевала я, — ваша мать говорит, что вам 50».
Он ответил: «Она хочет, чтобы я женился, поэтому говорит, что я моложе, чем на самом деле».
На это его мама парировала: «Он не знает — его там не было. Я помню, когда он родился!»
Таким образом был разрыв в 10 лет. В любом случае, независимо от того, было ему 50 или 60, он уже какое-то время не занимался дзюдо. Но он никогда не терял способности ходить, как мастер дзюдо, тем особым способом, в котором сочетаются равновесие и легкость.
Однажды моя семья наблюдала, как Моше без остановки делал перекаты в падении на нашей большой лужайке. Мы остались под сильным впечатлением.
Я начала изучать дзюдо, достав экземпляр книги Моше о дзюдо. Моя очень хорошая подруга из Австралии также интересовалась боевыми искусствами, и вместе на ковре в нашей гостиной мы следовали инструкциям по выполнению упражнений, последовательно изложенных в книге Моше. На следующий день мы обе не могли ходить. Она сказала: «Моя спина раскалывается у копчика». Конечно, я чувствовала то же самое.
Позднее я пожаловалась Моше: «Твоя книга, твое учение — смотри, что случилось!»
Он ответил: «Нужно быть глупцом, чтобы думать, что дзюдо можно изучать таким образом. Ты должна иметь подходящий мат и хорошего учителя».
После долгих размышлений и дискуссий, собрав огромное количество историй, мы с мужем решили уехать вместе с детьми в Японию. К этому моменту я работала с Моше уже 15 лет. Когда я рассказала Моше о нашем отъезде, это был тяжелый момент для всех нас. В то время я была его единственным помощником и мы были его семьей, особенно в выходные дни. Однако это была единственная возможность уехать для нас с Морисом, потому что дети должны были вернуться в Израиль через 3-4 года, чтобы закончить школу и затем пойти служить в армию.
Мы приехали в Японию в 1969 г. Это был фантастический опыт. Я занималась дзюдо каждый день, включая воскресение. Мы все изучали японский язык и жили, как японцы. Мы наслаждались этим. Сын и дочь тренировались почти каждый день. Морис работал архитектором и присоединялся к нам, когда у него было время.
В то время работа с другими людьми по методу Фельденкрайза ушла на второй план, и я снова стала ученицей. Как бы то ни было, японский стиль преподавания был чем-то новым для меня. Например, я перестала немедленно спрашивать о чем-либо, а только копировать… копировать… просто копировать… Ты должен ощутить себя целиком. Если вы спросите учителя, как делается отдельное движение, он скажет: «Я не знаю. Одну минуту…» И затем он будет делать это движение для того, чтобы вы его увидели. Он никогда не объяснял, он просто делал движение, говоря: «Так, так… и вот так…» Это было похоже на то, как Моше учил меня: ты чувствуешь это; ты знаешь это. Только потом Моше обсуждал это движение.
Я нашла разных мастеров дзюдо, некоторые из них были асами. Двое были великолепны: одного звали Хиросет, седьмой дан. Я думаю о нем как о современном самурае. Он посвящал воскресное утро нашей семье. Мы занимались три часа. Он говорил, например, такое: «Сейчас папа делает удушающий прием сыну, а мама дочери». Позднее он приезжал к нам в Израиль.
Ханна: Как вы заинтересовались японским театром?
Сегал: Мой интерес к японскому театру пробудился, когда я услышала пение европейской девочки. Тембр ее голоса был фантастический — такого я ранее не слышала. Я спросила ее, где она научилась так петь. «Я учусь у мастера японского театра,» — ответила она. Я выразила желание учиться у него, и она назвала мне имя и адрес. Я никогда не брала уроки пения, но ее голос был настолько необыкновенный, что я захотела научиться петь так же. Я решила пойти и встретиться с этим человеком, но на следующий день сломала ногу на занятии по дзюдо.
Это интересная история. В дзюдо, когда вы планируете бросок, в первую очередь необходимо вывести партнера из равновесия и затем делать подсечку, чтобы он упал. Хотя я практиковалась с очень опытным партнером, странным образом он оказался достаточно игривым: вместо того чтобы вывести меня из равновесия, он просто пнул меня. Я услышала хруст, посмотрела вниз и увидела, что моя левая нога была сломана в голени. Поскольку это произошло только что, я не ощущала боли. Все в комнате услышали этот звук. Моя женщина-учитель подошла ко мне и сказала: «Ты сломала ногу». Все остальные продолжали заниматься. Учитель была профессиональным «хонецуги», или костоправом, как и большинство учителей дзюдо. Очень уверенно она поставила кости левой ноги на место, включая мелкие кости голени, которые тоже сместились во время перелома. Она сделала это очень мастерски — использовала 2 куска бамбука как шину и забинтовала ногу. Затем она сказала (со смехом): «Приходи завтра, только не пей саке». Я согласилась. Странно, но боли так и не было.
Приехав домой, я сказала Морису, что сломала ногу. Он позвонил учителю и сказал, что повезет меня к доктору.
«Если вы пойдете к доктору, то я больше никогда не прикоснусь к Мии», — ответила та.
«Но доктор может сделать рентген,» — настаивал мой муж.
«Мои пальцы уже сделали рентген ноги, и завтра она придет ко мне снова,» — ответила учитель.
Той ночью нога распухла, почернела и ужасно болела. На следующий день я не могла ходить, и меня пришлось к ней отвезти. Она посмотрела на меня и рассмеялась: «Ты не спала эту ночь». Затем сняла бандаж и проверила ногу. Она поправила ногу и снова ее забинтовала, как раньше. Я должна была приходить к ней каждый день. На третий день учитель спросила: «Почему ты не ходишь?» И я начала ходить. В конце концов у меня была другая нога и с остальным телом все было в порядке. Спустя шесть недель я уже вовсю занималась дзюдо.
Примерно в это же время такую же травму получил мужчина из Греции. Он настоял, чтобы его отвезли в больницу, что означало потерю как минимум 15 минут, пока его туда везли. Еще 10 минут заняли осмотр доктором и наложение повязки. Все это время он мучился от боли. Я уже занималась дзюдо, когда встретила его в дверях, — его нога все еще была в гипсе.
Как только я стала ходить, я встретилась с Окура, учителем японского театра. Он считал себя носителем традиции кёгэн, которая была основана его семьей 23 поколения назад. Его первый сын носил имя Мотоцуго, что означает «продолжатель»; его второго сына звали Мотогуши, что означает «помощник»; они обучались с самого детства, чтобы продолжить традицию.
Окура был выдающимся человеком. Вы помните, я говорила, что Моше ходит как мастер дзюдо, как тигр. Этот человек ходил, как ветер. Вы не осознаете, что он двигается, пока не почувствуете движение воздуха. Я сказала ему, что пришла учиться пению и не собираюсь играть или выходить на сцену. Он согласился и сказал: «Приходи в пятницу в любое время». В то время я еще не знала, что нельзя ставить условия японским мастерам. А что касается времени урока, то ты приходишь и ждешь своей очереди.
В пятницу я присоединилась к группе учеников. Мы ожидали на одной стороне его маленькой комнаты. Окура вызывал ученика, тот выходил, кланялся и усаживался перед ним. Учитель начинал петь, а ученик повторял эти же звуки. Инструментов не было, только покрытый кожей деревянный кирпич и две палочки, с помощью которых он задавал ритм. Я слушала и думала, что у меня не должно возникнуть проблем, потому что они скорее разговаривали, а не пели. Так я думала до тех пор, пока он не вызвал меня петь, — я не смогла повторить звук. Я не могла поверить в это: это скорее был не урок пения, а урок, посвященный тому, как использовать свой живот. Как-то учитель сказал одной оперной звезде: «Мне неинтересно слушать твое пение. Повторяй за мной». Он никогда не объяснял того, что нужно было повторить. От тебя ожидали повторения звука, который он давал. То, что я узнала, я должна была открыть для себя сама — он никогда не объяснял. Я должна была точно его копировать. Был случай, когда казалось, что я точно копирую, но все же это был не такой звук. Он сказал: «Да, поэтому послушай еще раз». Когда я поняла, что окончание звука у мастера не сводилось к тому, что «звук в конце умер», он подтвердил мою догадку. Но я должна была понять это сама. Даже сейчас, когда я пою, я чувствую себя замечательно, и мой голос становится сильным. Такое дыхание даёт вам ощущение силы, и вам не нужен микрофон, чтобы вас услышали.
В Токио представления обычно проходят на сцене. Когда Моше был в Японии, я должна была выступать на открытой сцене, где на таком большом пространстве был слышен только сильный голос.
Позднее учитель научил меня песне, которую я должна была петь дома. С этой песней был связан танец, который я также должна была выучить, хотя я не понимала, зачем. Танец был с веером. Я должна была точно повторять его движения, но я на самом деле не понимала, что я делала. Я должна была прийти на урок в следующую пятницу.
Две недели спустя, учитель спросил, хотела бы я посмотреть спектакль театра Но. Мне было интересно, я согласилась прийти в указанный театр в 10 часов утра. Морис пошел со мной. Мотоцуго ждал нас возле театра. «Входите скорее, — сказал он. — Тебе нужно переодеться». Я подумала, что это, должно быть, был крайне традиционный театр, раз нужна была традиционная одежда, чтобы присутствовать на спектакле. Я переоделась, меня отвели к маленькой двери, где ждали мой учитель и два его брата, которые работали с ним. Дверь открылась, он сказал: «Входи». Я нагнулась, чтобы войти и сесть с остальными зрителями, но оказалась на сцене!
Я замерла. Потом я услышала, как мастер сказал: «Иди к центру сцены и встань на колени». Я сделала это, как робот. «Открой веер и начинай петь,» — приказал он. К этому времени мастер и его братья, которые должны были петь в хоре, сидели позади меня, как это принято в японском театре. Я начала петь, и хор за моей спиной поддерживал меня. Затем последовал приказ танцевать, я поднялась и не знаю, что я делала, возможно это и был какой-то танец. Все это время сзади меня пел хор. Я видела толпу и удивленное лицо мужа. Это было ужасное переживание: я хотела только одного — вернуться в Израиль: никакого дзюдо! Никакого кёгэн! Никакого пения! Никакой Японии! Я просто хотела вернуться домой.
Наконец, спектакль закончился. Я вернулась в начальное положение, поклонилась толпе, держа веер так, как меня научили после уроков в доме учителя: вы кланяетесь учителю, признаете, что он учил вас, и выказываете благодарность за обучение. Тем не менее позже мне объяснили, что исполнитель является «мастером» на сцене и не кланяется зрителям. К моему удивлению, раздались аплодисменты сильнее, чем я когда-либо получала в дальнейшем. Думаю, они знают все о начинающих актерах. Я вернулась через маленькую дверь.
Как только я вошла в соседнюю комнату, я увидела мастера на полу передо мной в глубоком поклоне, его голова склонилась к моим ногам. Я собралась протестовать, но всякий раз, как открывала рот, чтобы это сделать, он благодарил меня снова. Потом он встал, легкий, как ветер, сказал, что следующее выступление состоится через две недели, и исчез.
Таким было начало моей «актерской карьеры», и, что гораздо важнее, моей близкой дружбы с учителем и его семьей. Мои дети звали учителя и его жену «папа» и «мама», и их дети называли нас так же. Мы провели очень много времени и праздников вместе с ними. Их дети часто ночевали у нас, а наши у них. В конце концов учитель обучил наших детей играть традиционные пьесы, которые они играли на сцене. Возможно, они были единственными европейскими детьми, которые играли в традиционном японском театре.
Это продолжалось 2 года. Когда Моше приехал на месяц в Японию, я привела его в дом учителя на урок. У меня есть фотография, где мы вдвоем сидим и поём. Сенсэй произвел на Моше большое впечатление, и он часто говорил о нем. Благодаря нашей дружбе с учителем у Моше была возможность прочувствовать театр кёгэн так же, как дзюдо. Мы побывали вместе с учителем в Иссе, известном храме. Мы жили в одной гостинице, и Моше сходил в баню вместе с учителем. Потом он много раз говорил об этом банном опыте. На следующий день Моше также пришел посмотреть представление на сцене храма, и мы все чудесно провели время.
Моше воспринимался японцами, почитающими возраст и опыт, как учитель. Они видел свет в его лице. Я часто говорила о моем великом учителе Моше, до того как он приехал в Кадокан. Там он встретил людей, которые помнили его давнюю связь с дзюдо, и господин Котани дал Моше нагрудный значок, который того очень обрадовал.
Ханна: Когда это все происходило? В конце 60-х?
Сегал: Мы были в Японии в 1969, 1970 и 1971 годах, так что это происходило в последний год нашего пребывания там.
Нашим семейным учителем дзюдо был Симидзу — выдающийся мастер, который отвечал за преподавание дзюдо в самом крупном спортивном университете Японии. Он тоже был очень заинтересован в работе с нами, т. к. для Японии было очень необычным обучать дзюдо целую западную семью — папу, маму и двоих детей. Он часто говорил: «Шестьдесят лет, всему шестьдесят лет… моим ногам, моим рукам, но сам я — двадцатилетний!» Замечательный человек!
Симидзу пригласил Моше в свой зал и представил ученикам как великого мастера дзюдо, у которого они могут многому научиться. Моше был очень счастлив. Я сделала фотографии этого события, но что-то произошло с пленкой — я думаю, что Моше мне этого так и не простил. «Какая от тебя польза?» — спросил он. Конечно, я очень расстроилась.
Ханна: Моше часто говорил о ком-то, кого встретил в Японии, как об особом целителе. Кто это был?
Сегал: Это был доктор Ногути — поразительный человек (Харутика Ногути, основатель метода Сэйтай. — Прим. пер.). Я услышала о нем от альтиста из Бостона, который играл в Токийской филармонии. В то время я задавалась вопросом, не был ли он еще одним целителем-шарлатаном. Хотя я не собиралась с ним встречаться, я записала его имя и адрес. Вскоре после этого, когда я приехала в Токио, я решила встретиться с целителем. Когда такси подъехало по адресу, я не поверила своим глазам — вокруг дома были припаркованы дорогие автомобили и люди в праздничных кимоно выходили из дома, который выглядел, как храм. Перед домом был разбит большой сад, что является редкостью в Токио. Сам дом стоял среди деревьев на вершине холма — это была почти «гора» по токийским стандартам. В гараже стояли два автомобиля, оба фирмы Роллс-Ройс!
Хотя я была одета просто, я решила зайти. Войдя в дом, я встретила двух человек. Убедившись, что это действительно был дом доктора Ногути, я спросила, почему здесь так много машин и людей. Мне сказали, что у одного из сотрудников доктора была свадебная церемония и что она проходила на верхнем этаже. Тогда я поднялась по лестнице и попала в огромный зал. Все раздвижные окна, обычные для японского дома, были открыты, что создавало ощущение, что вы живете среди деревьев.
Я спросила какого-то гостя: «Где доктор Ногути?» Было похоже, будто я спросила: «Где Бог?» Он указал на низкого мужчину, не выше 120 см, который был одет в японском стиле: мужское кимоно, похожее на платье. Он держал в руке огромный коньячный бокал. Я уже задумалась о том, что я вообще здесь делаю, и собиралась уйти, когда доктор Ногути посмотрел прямо на меня. Я осознала, что он и еще двое мужчин идут в мою сторону. Когда они подошли, он сказал этим людям: «Посмотрите на эту даму. Она работает с людьми, как я. И она помогает им, так же, как я».
Ханна: Доктор Ногути ожидал вашего приезда?
Сегал: Нет! Он ничего не знал обо мне. Я была очень удивлена. Я посмотрела на него и сказала: «Я не думаю, что делаю то же, что и вы, но хотела бы поучиться у вас».
Он ответил: «Что ты подразумеваешь, говоря: «Я не делаю того же, что и вы?»
Я собралась с мыслями и сказала: «У меня есть учитель в Израиле, который делает то же, что и вы».
Он захотел узнать больше о Моше и спросил: «Он лечит тело или дух?»
Я только и смогла ответить: «Как вы можете их разделять?»
Доктор Ногути повернулся к тем двоим и сказал: «Вот видите, я же говорил вам!»
В этот момент я поняла, что хочу у него учиться. Он поинтересовался, работаю ли я с группой или индивидуально. «Последнее, — ответила я, — но мой израильский учитель иногда работает с группами до сорока человек». Доктор Ногути сказал, что тоже работает таким образом и что я могу прийти посмотреть в эту пятницу в университет, который находился близко от того места, где мы когда-то жили.
Эти люди собрались на олимпийском баскетбольном стадионе. И вот этот маленький человек с микрофоном стоял в центре огромного пространства, в окружении как минимум шести тысяч человек (получила эту цифру, когда посчитала сиденья). Доктор Ногути говорил на традиционном японском, который я понимала с трудом. (Он также писал книги, но на английском доступно не так много его книг). В какой-то момент он сказал: «Хорошо, а теперь давайте делать упражнения». Люди встали со своих мест и спустились вниз, в центр стадиона — волны людей, которые делали упражнения на площадке стадиона. Они делали то, что он назвал Katsugen undō (регенерирующие упражнения), оживляющие движения, когда люди двигаются так, как хочет их тело. Это должно было стать бессознательным движением, которое приобретает определенный импульс. Это было странное зрелище.
Ханна: Он говорил, что надо делать, давал специальные указания?
Сегал: Он сказал начать упражнение. Они начали двигаться, и движения тела становились все шире и шире. Некоторые продолжали двигаться таким способом. Другие прыгали, ползали, сидели, стояли — делали, что хотели. Затем их попросили остановиться и вернуться на места. Через какое-то время я решила пойти домой, я просто больше не могла на это смотреть. Когда я уходила, доктор Ногути был у дверей и спросил, почему я ухожу. Вместо ответа я спросила, могу ли я прийти еще раз. Тогда он пригласил меня на частные уроки в те дни, когда он работал индивидуально. Он предложил время: «С утра и до вечера».
Итак, я пришла посмотреть на его индивидуальные уроки. Эта была та же прекрасная комната, где проходила свадебная церемония, и люди тихо сидели и ждали своей очереди. Классическая музыка — Бетховен, Брамс, все, что вы можете себе представить, — играла весь день. Человек, который приходил на лечение, заходил за ширму, ложился на пол, и доктор Ногути работал руками, устраняя проблемы. Вот так он лечил людей.
Я ждала снаружи вместе с другими людьми. Затем он увидел меня через дверь и пригласил войти. «Садись здесь и смотри», — скомандовал он. Это был фантастический опыт для меня.
Пять человек ждали позади ширмы. Доктор Ногути указывал на одного из них, мужчина низко кланялся и ложился на пол возле мастера. Доктор Ногути проводил пальцами вдоль позвоночника, как будто играл на пианино. Потом он ловко двигал позвонки; тянул немного там и тут — это было все. Он двигал ноги и делал что-то очень быстро. Он работал быстро, и все пятеро из тех, кто ждал, прошли лечение примерно за двадцать минут. После пяти сессий он делал перерыв, шел в маленькую смежную комнату выпить коньяку.
Однажды я спросила: «Доктор Ногути, вы никогда не пьянеете?»
Он засмеялся. «Да нет, но у меня в спине есть такой позвонок. Когда я делаю так (показывает), я трезвею!»
Доктор Ногути говорил только по-японски. На моем ломаном японском я спросила, почему играла только классическая музыка. «Вы должны понимать, что классическая музыка оживляет вашу энергию. Для всякого человека, который хочет восстановить свою энергию, нужно, чтобы фоном служила европейская классическая музыка».
Ханна: Какова его история? Был ли он верующим или принадлежал к какому-то культу? Вы сказали, он прикладывал руки….
Сегал: История в том, что он принадлежал к среднему классу, был великим целителем и женился на принцессе, которая была кузиной Императора. Дом, в котором он жил, когда-то был дворцом ее семьи, и его по кирпичику перевезли в Токио.
Вот так я научилась тому, что он делал: он спросил меня, как я работала, и я предложила ему показать. Он сказал: «Если вы дождетесь, когда я закончу — сегодня в 7 вечера, то сможете показать на мне, как вы работаете. А потом я покажу на вас, как работаю я». Вот так это и произошло. Я дала урок Фельденкрайза, который показался ему интересным. Потом была его очередь. То, что он делал, было не менее интересно, я обнаружила, что его руки были так же искусны, как руки Моше. Это была всего лишь быстрая регулировка тела, и знаю, что большинство людей получали от нее весьма внушительные результаты.
Он проводил занятия для инструкторов каждый месяц таким образом, что он работал по дням, которые заканчивались на цифру 2 в один месяц, и на цифру 3 в следующий месяц, и каждый такой блок продолжался три дня и три ночи. Меня пригласили присоединиться к двум или трем сотням его учеников, которые съехались со всей Японии.
Ханна: Он придерживался какой-либо традиции при лечении?
Сегал: Он учил, что каждый имеет силу исцелять. Он открыл эту силу у себя, когда был совсем маленьким мальчиком. Кажется, тогда лошадь упала и сломала ногу — когда он подержал ее ногу, пока она лежала на улице, ей стало лучше. Таким образом он открыл, что может передавать жизненную энергию через свои руки другому живому существу. Это было похоже на электричество или назовите это как хотите. Этому он и обучал своих учеников. Он проводил лекции и демонстрации передачи электричества другому человеку. Он пользовался славой великого мастера, и многие ученики работали у него в качестве волонтеров.
Мое ограниченное знание японского языка не позволяло понять все, о чем он говорил. Через каждые три часа он делал перерыв и, уходя в свою комнату, звал меня с собой. Там он отдыхал и отвечал на мои вопросы. У меня было так много вопросов, что я иногда не знала, с чего начать. Я внимательно наблюдала за ним и обнаружила странные вещи. Иногда я смотрела на него и думала: «Его лицо изогнуто в левую сторону». Через несколько часов я думала, что правая половина лица изогнута, а не левая. Через какое-то время я все еще не могла решить точно и записала — «правая сторона». Но затем через несколько часов это была левая сторона лица. Его рот скривился, глаз закрыт, и его тело, казалось, осело. Наконец я набралась смелости и спросила его об этом моем впечатлении.
«Простите, но мне кажется, вы немного изогнуты, иногда в одну сторону, иногда в другую,» — сказала я.
«Как ты думаешь, могу ли я учить 2 дня и 2 ночи без сна? — ответил он. — Каждый раз половина моего мозга спит».
Я никогда не узнаю, шутил он или нет. Позже я написала Моше о моей работе с доктором Ногути.
Как только Моше приехал в Японию, он захотел встретиться с доктором Ногути. Я все еще храню фотографию, сделанную в то время, когда доктор Ногути предложил Моше поучить своих учеников. И Моше сделал это — для всех трех сотен. Доктор Ногути смотрел, как Моше демонстрировал функциональную интеграцию, а потом АТМ (осознавание через движение). Моше дал им урок для одной стороны, а затем попросил представить себе эти же движения на другой стороне. После этого мы ушли в комнату доктора Ногути. Моше хотел узнать, что доктор Ногути думает о демонстрации АТМ. Доктор Ногути сказал: «Это было интересно, особенно та часть, где вы попросили их представить движение на другой стороне. Для меня это было ново. Что касается функциональной интеграции, то нет разницы между тем, что делаете Вы, и что делаю я, за исключением того, что я даю им еду и ставлю ее рядом с ними, а Вы кормите их и заодно перевариваете ее за них». Это было удивительно точным проникновением в суть. Как я уже говорила ранее, его уроки были очень короткими, и ученики должны были нести ответственность за дальнейшее улучшение своего состояния.
Двадцатого числа каждого месяца доктор Ногути устраивал вечеринку, на которую приглашал «сливки японской культуры». Это происходило в его великолепном частном доме (не на рабочем месте). Готовились замысловатые закуски, затем следовала культурная программа: поэтические и музыкальные выступления проходили в специальном зрительном зале и записывались профессиональными специалистами звукозаписи. Исполнялась только западная музыка. Для человека, который никогда не соприкасался с европейской культурой, такое поклонение европейской музыке было удивительным и необычным. Один раз там прекрасно исполнял сонату арпеджионе Шуберта известный виолончелист под аккомпанемент своей сестры — пианистки. После выступления доктор Ногути сказал этому виолончелисту: «Держите смычок вот так (показал). Так ведь лучше?»
Однажды из Токио приехал Лондонский симфонический оркестр. Некоторые музыканты были моими старыми друзьями; они играли квартеты у нас дома в Израиле. Когда я спросила доктора Ногути о том, хотел бы он услышать их игру, он был в восторге и пригласил их к себе домой. После выступления доктор Ногути дал им похожие советы.
Каждый концерт записывался и добавлялся в его огромную коллекцию. Тысячи записей хранились на полках от пола до потолка, было и звуковое оборудование, начиная от самого старого граммофона до новейшей записывающей аппаратуры. Однажды я спросила об определенной записи, и он поднялся на верхнюю полку, быстро нашел запись, спустился вниз и дал ее мне. Его движения были уникальны. В сравнении с моим учителем пения, который, казалось парил, как ветер, без видимых движений или изменений в теле, или в сравнении с плавной тигриной походкой Моше, или учителем дзюдо, который двигался как леопард, доктор Ногути ходил, как животное, которое может спонтанно и без усилий повернуться в любом направлении с любой скоростью.
Ханна: Он был экспертом в движении. Вы научились у него чему-то, что потом использовали?
Сегал: Да, я продолжала ходить на его занятия. Когда дневная работа была закончена, мы обменивались уроками. Считалось, что я больше, чем знакомая, но я никогда официально не училась у доктора Ногути. Я не изучала его технику, потому что я не работаю таким способом. На меня повлияло его отношение и философия, возможно потому, что человек впитывает все, что производит на него впечатление. Его комментарий в адрес Моше относительно «кормления студентов и переваривания пищи для них» произвел на меня довольно глубокое впечатление. Я решила в будущем не «переваривать», но давать студентам пищу для размышлений о неразъясненных частях урока. После этого я сделала свои уроки короче.
Возможно, сам Моше был под сильным впечатлением от замечания Ногути. Он даже сократил одну из поездок по Японии, чтобы встретиться с ним еще раз.
Однажды доктор Ногути попросил меня и Моше взяться за руки с некоторыми из его учеников, чтобы передать электричество. Я спросила Моше, действительно ли мы проводили электричество. «Я не знаю», — ответил он.
Доктор Ногути также устроил прием в честь Моше. Мы приехали вовремя и увидели учеников, стоящих в углу комнаты. Они показывали на растение с бутоном и заявляли, что планируют использовать электричество, или жизненную силу, чтобы заставить бутон раскрыться. Я сказала Моше: «Вы же не скажете, что можете влиять на растение!» Но они стояли в полуметре от растения и нацелили на него пальцы (показывает). И на наших глазах бутон раскрылся в ярко красный цветок. Они утверждали, что тепло их рук заставило бутон раскрыться.
«Ну что, Моше?» — спросила я.
«Не могу этого объяснить», — ответил он.
Ханна: Вы изучали в Японии акупунктурные точки?
Сегал: Да. Леди, которая занималась с нами кёгэн, сказала, что она проходила курс иглоукалывания. Я встретилась с доктором Сато. Это еще один великий японский мастер: он не хотел известности и жил так укромно, что его дом было трудно найти, — это было простое, красивое, тихое место. Он был удивлен, когда увидел меня, европейку. Сначала я попросила его обучить меня акупунктуре, но он сказал, что он не учитель. Поэтому я попросила его быть моим врачом. «Что с вами не так?» — спросил он. Его лечение было потрясающим. После него я чувствовала себя божественно. У него была самая легкая рука при иглоукалывании. Я привела на лечение своего мужа и детей, и оно им тоже очень понравилось.
Однажды доктор Сато сказал: «Если придешь на следующей неделе, я научу тебя». Затем он спросил, училась ли я европейской медицине. Что ему ответить? Я хотела сказать, что была врачом, — как он мог узнать, что это было не так? Я уже собиралась сказать: «Да», но, к своему изумлению, услышала, что я говорю: «Нет». Доктор Сато сказал: «Тогда я буду тебя учить. Но если бы ты изучала медицину, то я бы не стал этого делать, потому что разум у врачей закрыт». Я должна была привести дочь, чтобы она была моделью, а сына — переводить инструкции доктора Сато. Мой сын понимал японский лучше всех из нас. Моя семья была в восторге от того, что доктор Сато собирается учить меня акупунктуре, и тогда я сказала им, что они тоже должны принимать в этом участие.
Я купила специальную тетрадь, и мы поехали к дому доктора Сато на первое занятие. «Входите, давайте пить чай». Мы сидели, стало интересно, когда начнется урок. «Хочу показать вам мои чашки. Посмотрите… очень красиво…» Доктор Сато не останавливался. «Какой чай вы хотели бы — этот или другой?» Дети беспокоились, вдруг я неправильно поняла доктора Сато, когда он говорил об уроках. Я теперь тоже об этом думала. В конце концов, я решила, что неправильно поняла намерения доктора Сато, убрала блокнот и ручку. И тут я услышала: «Вот в таком духе можно начинать обучение». Но это же замечательно!
С тех пор мы приезжали на час дважды в неделю. Этот занятой человек выделял время для нас, несмотря на то, что его приемная всегда была полна людей. Он отказался брать оплату за уроки, настаивая на том, что не был учителем. Чтобы показать свою признательность, я решила подарить ему изысканную керамическую фигурку, сделанную известным художником. «Спасибо», — сказал он и отложил ее. В конце следующего урока он протянул мне коробку. Это был гораздо более дорогой подарок. Тогда я поняла, что он действительно не хотел оплаты, хотя в течение года он занимался со мной по два часа в неделю.
Доктор Сато также лечил колено Моше. Моше и доктор Сато очень понравились друг другу. Доктор Сато сказал о Моше: «В его лице много жизни и мудрости».
Ханна: Вы замечательно проводили время в Японии. Сколько времени вы там были?
Сегал: Чуть больше трех лет. Хороший опыт. Находясь среди тех людей, я часто замечала, что была невежественным ребенком. У них была определенная мудрость.
Ханна: Вы изменили подход к работе благодаря Ногути. Оказали ли влияние на вашу работу техники, которыми вы занимались: дзюдо, акупунктура или другие?
Сегал: Иглоукалывание мало повлияло на мою работу. Перед самым отъездом из Японии я спросила у доктора Сато: «Как вы думаете, когда я научусь иглоукалыванию?» Он ответил: «Я занимаюсь этим в течение сорока лет, и только сейчас начал что-то понимать». Я могла делать что-либо из того, чему он меня учил. На самом деле я не эксперт и далека от этого. Какое-то время я совсем этим не занималась, но до сих пор у меня хранятся иглы и моксы, и я могу использовать иглы для помощи членам моей семьи, если есть проблема, которую я не могу решить.
Иглоукалывание больше похоже на медицину, чем на обучение: оно что-то делает с человеком. Я когда-то задумывалась о сочетании акупунктуры с обучением; например, оно способно снять острую боль у студента, что облегчает обучение. Но я недостаточно знаю об иглоукалывании, чтобы использовать его таким образом.
Ханна: Большую роль здесь играет философия. Японцы и китайцы восприимчивы к более философскому, в каком-то смысле религиозному, подходу к медицине.
Сегал: Все правильно, но я думаю, что их философия была близка Моше в плане того, что важно рассматривать тело как единое целое. Их философия позволяет смотреть на человека в целом, а не на отдельную его часть; например, если у пациента болит почка, то можно его лечить через ухо. Если я чему-то и научилась в иглоукалывании, так это смотреть на тело как на единое целое, как на целостный паттерн, а не делить его на части.
Ханна: Моше всегда интересовала эта сторона акупунктуры, например лечение почек через ухо. Его восхищение, вероятно, было связано с видами рефлексов — рефлекторными зонами на коже, которые связаны с мозгом; фактически для него это было похоже на детективную загадку.
Сегал: Это совсем другой подход.
Ханна: Вы рассказали о многих важных событиях вашей жизни.
Сегал: Подводя итоги, скажу, что даже после всех мастеров я больше следую подходу Моше: можно сказать, что он вобрал в себя все остальное, чему я научилась. Он использовал свои знания методов наиболее практичным и экономичным способом, и он мог очень четко и ясно преподавать. Своим многочисленным ученикам он дал все необходимые элементы.
Ханна: Как будто его знание дзюдо и джиу-джитсу на протяжении многих лет и отношение его тела к этим дисциплинам позволили ему видеть сквозь мудрость японской традиции. Как вы сказали, скрытая мудрость была в самой культуре. В понимании Моше есть нечто глубоко японское.
Сегал: Да, несомненно, восточное. Он вобрал их дух и суть, к которым добавил необыкновенный западный способ мышления и академическую остроту, логический ум. У Моше внутри, несомненно, был какой-то огонь. Его глаза были карими, но становились черными, когда он чем-то вдохновлялся. Очень странные, проникновенные, чудесные глаза!
Ханна: Когда он работал с человеком, его глаза производили глубокое впечатление. Он смотрел вверх, когда происходило что-то необычное в процессе его работы с телом. Вы это почувствовали?
Сегал: Да, было удивительно наблюдать за его работой. Именно так я училась многие годы. Через какое-то время Моше начали фотографировать и снимать на видео в процессе работы. Я испытала ужасный шок, когда увидела первые видеозаписи: его голову, глаза, плечи, грудь и дыхание не показали на видео. Я не знала, на что я смотрела. Неожиданно я поняла: кисти — было последнее, на что я смотрела. На видео не было показано все тело Моше. Все было сконцентрировано на его технике — как он двигал пальцем ноги… Когда я работала с Моше, я смотрела на него и редко на то, как его пальцы манипулировали телом. Я не увидела ничего подобного на всех тех видеозаписях.
Ханна: Вы вернулись обратно к духу как способу бытия. Вы сидели около мастера и наблюдали. Без всяких объяснений. Это очень по-японски.
Сегал: Вы не можете выделить детали и думать, что нашли суть: детали — это не суть. Я любила смотреть на его замечательные руки, но это действительно не то, за чем я наблюдала все эти годы.
Ханна: Вот где его ученики так часто терялись. Они считали, что он выполнял технические приемы, поэтому их глаза были сосредоточены только на руках — они всматривались в то, какую кость он двигал, как будто в этом заключался секрет. Что было действительно важно, как он часто подчеркивал, это «как», а не «что».
Мы говорили о разных вещах, от Израиля до Японии. А как насчет США? Кажется, вы были знакомы с психотерапевтом и гипнотерапевтом Милтоном Эриксоном. Какое впечатление он на вас произвел? Повлияло ли это на вашу работу?
Сегал: Да, он произвел на меня глубокое впечатление. Тем не менее не думаю, чтобы я знала достаточно о работе Эриксона и его учеников, чтобы сказать, что это как-то повлияло на меня. В некотором смысле то, что делает Эриксон, объясняет многие тайны интуитивного понимания Моше психологии человека. Это никак не связано с руками. Когда я просила Моше объяснить, как Эриксон узнавал некоторые вещи, Моше отвечал, что это было благодаря его «жизненному опыту». Хотя они оба имели большой опыт, важно было то, как они воспринимали жизнь, их понимание или внутренняя мудрость.
Ханна: Некоторые люди говорят, что его работа интуитивная, другие — что экстрасенсорная. Есть много всяких названий. Моше никогда не использовал терминов «интуитивное» или «экстрасенсорное». Вы согласны, что он сказал бы, что это опыт?
Сегал: Да, Моше был очень близок к земле. Он сосредотачивался на всем, чем занимался, и всегда оставался в равновесии. Таким был Моше: он никогда не колебался, как флаг на ветру, но всегда был прочно связан с землей! Таким образом, как он мог говорить об экстрасенсорике? Его центр тяжести был у земли, и его работа была близка к земле и логична. Он никогда не употреблял слова без смысла — настоящего смысла. В этом также проявлялось его величие.